В третью стражу [СИ] - И Намор

    Татьяна возвращалась памятью к событиям того дня и не переставала удивляться. День, как показали дальнейшие события, оказался вполне себе судьбоносным. Олег "убрал" Генлейна... а она – и снова же из-за Ицковича – спела вечером "Парижское танго". А Рамсфельд услышал и впечатлился настолько, что оставил им свою визитку. То есть, одного этого было бы достаточно, чтобы назвать ее – вернее, Олега – везунчиком.

    "Нет, неточное слово... счастливец, удачник, — сын удачи – точнее".

    Это Ицкович рассказал как-то, что удачливых людей называют на иврите "бар мазаль", и в вольном переводе это означает "хозяин, сын или кто-то там, приходящийся кем-то там самой удаче". Вот и попробуйте сказать "нет"! Ведь Рамсфельд-то не просто антрепренер, а однин из крупных и наиболее успешных немецких антрепренеров не евреев. И он, "великий" Рамсфельд, попасть под опеку которого мечтали многие знаменитости, буквально влюбился в Таню, и хотя, видит бог, услышал в ее исполнении всего одну, пусть и очень хорошую, песню, — решил что у нее большое будущее. Что тут сыграло? Охватившее ее настроение, эмоции, гормоны-феромоны бурлящие в крови, выплеснулись в танго?

    Виктор позвонил немцу, и тот примчался в Париж. Недели не прошло, как он уже сидел в зале парижского варьете и "смотрел" Таню "в действии". В отличие от пары весьма импульсивных коллег-французов "рассматривавших проблему" вместе с ним, Курт Рамсфельд на этот раз был совершенно неэмоционален. Напротив, он был даже несколько сумрачен – что свойственно, как говорят, тевтонскому гению, но, тем не менее, выкурил длинную сигару и выпил три или четыре рюмки коньяка пока Татьяна и Виктор прогоняли свой репертуар.

    — Ну, что ж, — сказал Рамсфельд, когда все закончилось. — Я не ошибся. — Улыбка тронула его полные губы, встопорщив совсем по-кошачьи маленькие усики. — И это очень приятно. Вы, фройлен, очень хороши. Если позволите мне выразить то, что я чувствую. Вы настоящая дива, хотя над этим еще следует поработать. Однако это настоящий сюрприз, какой у вас замечательный автор слов и музыки. Экселенс! Я снимаю перед вами шляпу, герр Лежён! Вы маэстро! Вы...

    — Благодарю вас, герр Рамсфельд! — Вежливо поклонился немцу Федорчук. — Но я чужд публичности, да и работал над песнями не один. Поэтому автором слов и музыки у нас будет кто-нибудь другой.

    — Кто? — Рамсфельд умел не только восхищаться, работать он умел тоже.

    — Ну, скажем... Раймон Поль. — Предложил Виктор и, наконец, с видимым удовольствием закурил. — Как вам такое имя?

    — Раймон Поль, — повторил за Виктором антрепренер с таким выражением, словно пробовал псевдоним на вкус. — Раймон Поль... А знаете, герр Лежён, совсем неплохо! Даже, я бы сказал, хорошо. Раймон Поль! Вполне!

    И завертелось. Уже через три дня Таня появилась в программе одного из варьете Монмартра. Еще через день в другом – на бульваре Клиши, а через неделю выступала уже в трех варьете, и на ее выступление с "Парижским танго" и "Желтыми листьями" зашел – как бы невзначай – директор "Мулен Руж" и несколько серьезных господ из Латинского квартала. Успех был феерический, но антрепренер не собирался довольствоваться малым.

    — Летом Олимпиада, — веско сказал он и еще более веско качнул тяжелым подбородком.

    Но это означало, что времени у них в обрез, и "раскручивать" Татьяну нужно так быстро, как только можно.

    Рамсфельд задействовал все свои знакомства в Париже, а их у него оказалось совсем немало, и госпожа Виктория Фар стремительно ворвалась в артистический мир Парижа. Псевдоним для Татьяны предложил Федорчук, когда антрепренер указал на то что нужно звучное имя, Виктор сразу же сказал: "Виктория" — Татьяна даже вздрогнула и взглянув на невозмутимое лицо Федорчука, заподзрила что это не последний сюрприз... Но даже эта "стремительность" прорыва на ведущие площадки была, в сущности, топтанием на месте. Все было не то, не так и слишком медленно. Даже радио ничего в судьбе певицы не решало. Оно здесь было еще совсем не тем, чем станет когда-нибудь потом, лет эдак через тридцать. Немного денег и пара приглашений на выступления Виктории, и вот уже три песни Раймонда Поля в исполнении Виктории Фар звучат в эфире. В живом эфире, разумеется, а не в записи. Зато, в "прайм тайм", что не мало, но, к сожалению, и не так много, как будет в золотые дни радио. И все-таки "лиха беда – начало". Она пела на радио, она выходила на лучшие сцены Монмартра и бульвара Клиши. А затем в кабаре близ площади Пигаль, где Таня выступала в этот вечер, возник высокий худощавый мужчина, на которого с интересом поглядывали многие из присутствующих. Мужчина был немолод, но все еще хорош собой. И... да! В нем было нечто, что отличает настоящего человека искусства от дешевки, рядящейся в чужое платье.

    "Актер? — спросила себя Таня, выходя на сцену. — Возможно..."

    Но уже в следующее мгновение и этот мужчина, и все прочие представители как сильного, так и слабого пола перестали существовать для Татьяны, превратившись в жаркое марево ее собственной "фата-морганы". Там и только там, в воображаемом мире Таниного вдохновения, могли звучать ее песни. Там на самом деле они и звучали.

    — Великолепно! — Воскликнул мужчина, поднимая бокал шампанским, и скосил "заинтересованный" взгляд на Виктора. Судя по всему, он изучал возможного соперника. Однако к каким выводам пришел "месье Фейдер"[298], так и осталось неизвестным. Впрочем, возможно, виной всему была худенькая брюнетка, которую мэтр взял на "вторую женскую роль". Она вполне успешно "отодвинула" Татьяну в сторону, и слава богу, если честно. Но..., но зато месье Жак получил либретто фильма "Танго в Париже"- Федорчук, как оказалось, не просто "думал" о кино, он втихаря и готовился... И позже – в июне -мадемуазель Виктория превратилась из многообещающей дебютантки в сверхпопулярную диву, — а пока... Пока незнакомая еще ни французскому, ни немецкому, да и вообще хоть какому-нибудь массовому зрителю, Виктория Фар пела и даже если и смотрела в зал, где сидел ее будущий режиссер, то вряд ли видела... его, Виктора или кого-нибудь еще. Она пела, и этим все сказано.

    Танго, в Париже танго...

    Итальянцы оказались в меру заносчивы, но вполне профессиональны, чего, если честно, Олег от них никак не ожидал. Но, с другой стороны, что он о них знал? Да ничего. Ни Шаунбург, ни Ицкович Италией и её обитателями никогда особенно не интересовались, но у обоих в силу обстоятельств их воспитания и особенностей личного опыта сложилось об этой стране и населявшем ее народе весьма нелестное мнение, которое легко можно было выразить одним лишь словом — "оперетка!" Оперетка и есть: пицца, спагетти, кьянти и бурные страсти на фоне облупившейся от времени "былой роскоши" обветшавших мраморных дворцов и величественных руин. Однако правда жизни оказалась – как и всегда это случается – мало похожа на анекдоты и "рассказы очевидцев". И то, что итальянская армия не слишком уверенно выступила в последнюю Великую войну – первую мировую для Баста и вторую – для Олега – и ныне, то есть, в 1936 году от рождества Христова, с огромным трудом смогла переломить в свою пользу ход войны с Эфиопией, ни о чем еще на самом деле не говорило. Люди не одинаковы, и жизненные цели разных народов отнюдь не совпадают. Сравните, скажем, лично свободного и грамотного немца, приехавшего в поисках лучшей доли в Российскую империю восемнадцатого века, русского крепостного крестьянина, живущего в имении какой-нибудь Салтычихи, и не говорящего по-русски еврея-хасида, который хоть и не раб, но и от российского общества отрезан самым решительным образом. И как же можно судить по их поведению обо всех немцах, русских или евреях? К каким выводам можно прийти, рассматривая их под увеличительным стеклом предвзятой критики? Что русский не может быть "эффективным менеджером"? Расскажите это Завенягину, то-то ему интересно будет послушать про то, что русский человек и самим-то собой руководить не способен, не то, что другими. Ну и про двух других фигурантов нашего мысленного эксперимента точно то же можно сказать. Вот только надо ли? Вроде, и так все понятно.

    Вот и с итальянцами та же история. Шумный народ. Веселый. Это правда. И от политиков их зачастую веет пошленьким водевильчиком. Так что вполне себе оперетка. Но при всем при том овровцы[299] при ближайшем рассмотрении ни в чем, собственно, не уступали гестаповцам, а люди из Службы Военной Информации и вовсе оказались уверенными и жесткими профессионалами, с которыми интересно было работать, хотя и приходилось все время держать ухо востро. Даже ночью. Даже во сне. Пожалуй, во сне особенно, потому что опасные люди оказались эти итальянцы. Крайне опасные.

    — Я хотел бы встретиться с кем-нибудь из испанских офицеров. — Это была легитимная просьба, и Баст был в своем праве, но, по-видимому, полковник Санто Эммануэле думал иначе. А всего вернее, таковы были инструкции, которыми итальянец руководствовался, "общаясь" со своим "немецким другом и коллегой".